Явление омонимии достаточно хорошо изучено в современной лингвистике, список работ по данной теме вполне сравним с объёмом нашей работы. Тем не менее, жизнь и развитие языка (а в свете нашей темы — языков) приводит к новым, непривычным и необычным явлениям, к которым, как мы считаем, относится и явление межъязыковой омонимии. Даже сейчас столь непривычно звучащий, этот термин был просто невообразим всего несколько десятилетий назад. Сегодня уже существует необходимость в компаративном описании языковых систем, — и данная глава начнется с материала наших предыдущих курсовых работ, в которых были затронуты вопросы сопоставления различных языковых систем в конкретных областях. Одной из них оказалась проблема соотношения омонимии/полисемии в изолирующих языках (на материале английского и китайского языков). Если говорить о китайском языке, то отсутствие привычной для нас флективной морфологии, способствующей передаче тончайших семантических и синтаксических нюансов, не оскуднило его — в нем развилась до чрезвычайной степени замкнутая синтаксическая деривация (наш термин), впервые в индоевропейской семье языков описанная на примере английского языка под названием “конверсии”. Более того, во всей силе проявилась семантическая деривация, также имеющая замкнутый характер, т.е. не приводящая к изменению формальной целостности слова. Развитие замкнутой семантической деривации привело к интересному явлению — “в немногочисленных исследованиях... на материале китайского [Никитина 1988], японского [Стругова 1987] и английского языков было показано, что явление омонимии/полисемии по отношению к изолирующим языкам является реляционной парой, описывающей некоторое новое свойство языка, ранее не попадавшее в поле исследования” [Мосягин 1997, 245]. Мы начнём с анализа этого явления, чтобы создать базу для исследования межъязыковой омонимии (#1.3).

Даже беглый взгляд на проблему позволяет сделать вывод о большой теоретической значимости явления омонимии для лингвистической науки, которая заключается в том, что в системе языка, основанного на различиях (Соссюр), появляются элементы, вступающие друг с другом в отношения тождественности вопреки, если так можно сказать, языковой системе – семантическое развитие не поддерживается различием формальным, что ведёт к сбоям в выполнении важнейших языковых функций коммуникации и номинации. Омонимы имеют важное системное значение: “изобилие омонимов, особенно при распространённости одноморфемных и односложных слов, способствует развитию музыкального ударения… именно так типологически допустимо объяснять происхождение музыкального ударения в китайском языке” [Общее языкознание 1983, 381]; “в китайском языке и иврите фонологическое приспособление заимствованного слова… чревато омонимией с уже имеющимся словом. Это обстоятельство приводит к отказу от заимствований в пользу калькирования… Следовательно, структурные особенности языка могут затруднить заимствование и т.о. направить словарь по другому пути развития” [там же, 398-399]. И если данные примеры отражают влияние внесистемных факторов, каким некоторые исследователи считают омонимию (например, [Шмелев 1976, 97]), на внешнюю, формальную сторону языка, другой вид омонимии оказывает влияние на само мышление нации. Речь идет о таком способе лексико-семантической деривации, как конверсия, в процессе которой изменяется грамматическое значение слова при сохранении его семантической и формальной структуры:

« англ. down n₁, n₂, adj, prep, v

По данным Оксфордского словаря, down₁ “песчаная дюна, безлесная возвышенность, холм” является исходным, оно породило наречие down “вниз”, которое, в свою очередь, породило прилагательное down “нижний” в результате атрибутивного употребления наречия с отглагольными существительными, или в результате эллипсиса некоторых причастий с down… Наречие, кроме того, породило и глагол, также в результате эллиптического употребления глаголов движения с наречием down. Глагол down “опускать(ся), спускать(ся), сбрасывать, садить (заставлять сесть) самолёт” произвёл существительное down₂ со значением, семантически соотносящимся с ним: “спуск, падение”…» [Каращук 1977, 199]. Стоит указать, что на основании этих рассуждений Каращук приходит к выводу о том, что конверсии подвержены только существительные и глаголы относительно друг друга. Для нас же интересен тот факт, что нечто подобное во взаимоотношениях существительных и глаголов существует и в немецком языке, в виде широко распространённого способа безаффиксальной субстантивации инфинитива, практически приводящей к образованию омонимов: sprechen “говорить” – das Sprechen “разговор, говорение; речь”. Конверсия резко увеличивает семантическое пространство лексемы, т.к. от любого существительного можно при желании образовать глагол, и наоборот: «Ср. у Шекспира (King Richard V, Act IV, Sc.IV: Pistol. “Master Fer! I’ll fer him, and firk him, and ferret him!”) , где автор образует по конверсии глаголы и наряду с уже существовавшим в языке глаголом “бить, ударять”» [Каращук 1977, 192-193]. Таким образом, при употреблении лексемы существительного или глагола, имеющих в своей парадигме конверсионные производные, в сознании языковой личности могут одновременно присутствовать оба пространства – именования и действия, что, на наш взгляд, приводит к раскрепощению сознания, усилению общей способности к метафоризации в языке и, в конечном счёте, к чрезвычайно динамичной и реляционной языковой картине мира.

Существует и другой аспект омонимии – по теории Ю.С.Степанова омонимы есть простейшие системные группировки словарного состава языка (см. [Степанов 1975]). Здесь, как нам кажется, на первый план выходит уже не языковая, а психологическая личность, для которой тождество, единство, цельность являются важнейшей характеристикой существования. Таким образом, омонимия в языковой картине мира действительно может считаться одним из способов её упорядочения. И способом весьма популярным – об этом свидетельствует “народная этимология” ^назад, этимологически и феноменологически сопоставляющая два независимых друг от друга слова. На важность этой проблемы указывает Фёдоров: «Передача игры слов и народных этимологий – весьма специфичный случай в области перевода, но вместе с тем – случай принципиально интересный в практической плоскости по особой трудности задачи, а в плоскости теоретической – по чрезвычайной яркости соотношения между формальной категорией (омонимическое тождество или близость слов) и её смысловым, в конечном счёте, образным использованием в контексте» [Фёдоров 1968, 326].

При сопоставительном анализе явления омонимии/полисемии в языках различного строя выявляются интересные для лингвистики факты. Нас будет интересовать в первую очередь природа омонимии, и как язык вписывает ее в свою систему, т.е. какие языковые средства используются для нейтрализации возможного коммуникативного “абкоитуса”.

Для французского языка характерно обилие омофонов как актуально-речевых омонимов, что связано с исторической фонетикой французского языка [Басманова, Турчина 1991]. Среди омофонов есть такие, которые, этимологически восходя к разным словам, резко расходятся по содержанию. Например, le tour “кругообразное движение, круг, окружность, обход” < лат. tornus “гончарный круг”, а la tour “башня, вышка; ладья” — от лат. turris. В эту группу входят livre “книга / фунт (вес)”, page “паж / страница”, poêle “печь / сковорода”, vase “ваза / ил, тина”, son “звук / отруби”, fraise “земляника / фреза” и др. Другую группу составляют существительные-омофоны, этимология которых одна и та же, а противопоставление по роду служит показателем их различия по значению:

Разумеется, род не единственное средство разграничения омонимов, здесь уже вступает в силу орфография — и как тут не вспомнить некоторых исследователей, которые сводят гений Шекспира и его тончайшее языковое чутьё к простому отсутствию орфографии в его времена. Как пример приводят шекспировское слово, которое в современной орфографии разошлось на 2 отдельных: metal и mettle, “металл” и “горячий (прям и перен.), пылкий” соответственно. Это вообще одна из наиболее ярких характеристик английского и французского языков с их традиционной и весьма древней орфографией.

От близких и понятных нам примеров из индоевропейских языков, полностью укладывающихся в созданную европейскими же лингвистами теорию омонимии как распаде полисемии, обратимся к материалу языков иных систем.

Историческое развитие фонетики привело к образованию огромного количества омофонов и в китайском языке

Приведём следующий пример [Кузнецова 1988, 172] (для удобства сравнения иероглифы расположены по европейскому стандарту чтения — в строку, слева направо). Под римской цифрой I оба знака-слова читаются бàофá и оба передают значение “вспыхнуть, разразиться”, под римской цифрой II оба знака-слова читаются дỳгò и передают значение “преодолевать, переживать”. Сравните первые знаки:

I		II

Как видим, каждый из рядов этих омофонов имеет отличие только в виде детерминатива — элемент иероглифа, по традиции относящий данное слово-знак к определенному роду материальных или духовных объектов номинации. Тем не менее, несмотря на омофонию и чрезвычайную графическую и семантическую близость, перед нами два разных слова — и только потому, что перед нами два разных иероглифа в каждом ряду. Как определить тип системной оппозиции, в который вступают такие языковые знаки? Здесь нет полной паронимии, т.к. их синтаксические дистрибуции и значения тождественны. Нельзя отнести их и к графическим вариантам, т.к. в китайских словарях они все же представлены разными вокабулами, каждая со своим значением. Таким образом, это не подпадает под существующую теорию омонимии.

Здесь мы выходим на то, что традиционно внеязыковой (для Европы) уровень графики играет в структурировании и существовании китайского текста совершенно иную роль, по своим масштабам несравнимую с его ролью в европейском тексте. В силу преобладающего идеографического характера китайской письменности смысловые различия близких по значению слов выражаются в различном графическом изображении, т.е. “на письме иероглифы “расшифровывают” те тонкие смысловые различия, которые не выражаются в звуковой речи” [Кузнецова 1988, 179]. Чрезвычайно интересна статья [Маевский 1987], которая посвящена исследованию культурных коннотаций графики пользующегося китайским письмом японского языка. В нём же существует ещё 2 слоговых азбуки национального письма — совершенно особое явление, суть которого заключается в следующем: в истории японской культуры эти азбуки принадлежали одна мужчинам, другая женщинам, и в ходе развития каждая из них приобрела впоследствии уникальные, свойственные только ей культурные и семантические характеристики и коннотации. Таким образом, переход в написании слова с одной азбуки на другую несёт не стилистические, а лексико-семантические функции, и даже экстралингвистические. Примеры из статьи Маевского: японский аэропорт Нарита стал международным, в связи с чем одна из газет поместила статью под названием “Прыжок от Нарита к Нарита”, причём название деревушки Нарита, в которой был построен этот аэропорт, различается только азбуками —

...

Более близкий нам пример: до сих пор не ясны функциональные особенности глаголицы перед кириллицей — гипотезы множатся, от соперничества братьев до сакрального характера глаголицы. Долгие споры, многотомные исследования о взаимоотношениях этих азбук ещё далеки от завершения. Этому препятствует как нехватка чисто исторического материала — ни одного свидетельства самих авторов, либо кого-либо из их окружения, — так и обнаружившаяся установка современных исследователей на чисто лингвистическое рассмотрение проблемы, что в корне неверно по отношению к типу культуры, в котором произошёл акт творения, ибо то было временем высокой мифологичности и религиозности сознания, крайне отличного по своим свойствам и порождаемой картине мира от нашего, современного, пусть не менее мифологичного, но всё же принципиально иного.

Таким образом, и без того сложный феномен омонимии ещё более усложняется при обращении к китайскому и японскому материалу, добавляя новый уровень для исследования — графическое измерение текста (см.#2.3).

Наряду с межъязыковой омонимией в более общем наименовании такого рода явлений “ложными друзьями переводчика” выделяют межъязыковую синонимию: “слова обоих языков, полностью или частично совпадающие по значению и употреблению” [Акуленко 1969, 371] и межъязыковую паронимию: “слова, не вполне сходные по форме, но могущие вызвать… ложные ассоциации и отождествляться друг с другом, несмотря на фактическое расхождение их значений” [Акуленко 1969, 372]. В свою очередь, межъязыковую синонимию можно разделить на “внешне сходные (до степени отождествления в процессах соприкосновения и сопоставления языков)” и “внешне различные” [Акуленко 1969, 372]. Таким образом, возникает довольно-таки необычное явление — элементы разных языковых систем, часто абсолютно независимые друг от друга, вступают между собой в подобие системных отношений, что и было отражено при составлении ряда словарей (см. [Акуленко 1969, 376], список по языкам на 1969 г.).

Проблема межъязыковой синонимии возникла совсем недавно, каких-то несколько лесятков лет назад – в связи с развитием средств общения и резким увеличением мастштаба общения, глобализации коммуникации, если так можно выразиться, в современном мире. Ежедневно человек сталкивается с множеством иностранных языков – на товарах, в языковых заимствованиях, межличностных контактах. Это не может не привести к изменению отношению к языку как средству общения – теперь … : “Карин Байер гладит классика против шерсти, творя своей постановкой мультикультурный хаос на сцене Кёльнского театра: 12 актёров из 9 стран играют “Бурю” Шекспира каждый на своём языке… Потому Шекспир и гений, говорит она, что любая из его пьес может быть прочитана по крайней мере сотней различных способов” [Deutschland, 1997, №6]. Именно на этой основе возникают новые, небывалые доселе системные взаимоотношения между языковыми системами, что и находит своё выражение в рассматриваемой нами теме межъязыковой омонимии. Происходит смешение – и смещение – значений в практике языковой личности. Нарушения коммуникации не происходит, так как межъязыковая омонимия ещё менее системна, чем “обычная” омонимия, и минимального контекста достаточно для снятия такой проблемы. Но стоит обратить внимание на следующее: как уже указывалось выше (#1.2), омонимия служит для языковой игры – неудивительно, что и межъязыковая омонимия также вступает в эту область. Например, рекламная кампания здорового образа жизни в молодёжном журнале “Ом” основанную на простейшем межъязыковом омониме “друг / drug”, причём “друг” = Жизнь, и размещён на верхней, светлой половине листа, а англ. “drug” (наркотик) = Смерть, и размещён на нижней, чёрной половине [Ом, 1998]. Есть также исторические свидетельства об анекдотичных случаях межъязыковой омонимии: в России 18 века слуга, подавая жене французского посла после приёма её салоп, произнёс, желая угодить, “Ваш салоп”, за что тут же получил пощёчину и оказался виновным в оскорблении дамы. Всё дело в том, что эта фраза по-французски означает “грязная корова”. Слуга французского не знал… Скандал замяли.

Этот исторический анекдот убеждает, что явление межъязыковой омонимии существовало всегда – на него просто не обращали внимания, оно служило лишь досадной помехой или забавным совпадением. Понадобились совершенно особые условия, чтобы это явление обрело статус литературного приёма.